Неточные совпадения
Самгин не знал, но почему-то пошевелил бровями так, как будто о дяде Мише излишне говорить; Гусаров оказался блудным сыном богатого подрядчика малярных и кровельных работ,
от отца ушел еще будучи в шестом классе гимназии, учился в казанском институте ветеринарии, был изгнан со второго курса, служил приказчиком в богатом поместье Тамбовской губернии, матросом на волжских пароходах, а теперь — без работы, но ему уже обещано место табельщика на заводе.
Самгин снова почувствовал, что этот — хуже, страшнее, чем
отец; в этом есть что-то жуткое,
от чего горло сжимает судорога. Он быстро
ушел, заботясь, чтоб Елизавета Львовна не заметила его.
А это еще в Библии дети
от отцов уходят и свое гнездо основывают…
В Лужниках мы переехали на лодке Москву-реку на самом том месте, где казак вытащил из воды Карла Ивановича.
Отец мой, как всегда, шел угрюмо и сгорбившись; возле него мелкими шажками семенил Карл Иванович, занимая его сплетнями и болтовней. Мы
ушли от них вперед и, далеко опередивши, взбежали на место закладки Витбергова храма на Воробьевых горах.
Собравшись домой, она на дороге, на постоялом дворе, встречает
отца и мать, рассказывает им все свое горе и прибавляет, что
ушла от мужа, чтобы жить с ними, потому что ей уж терпенья не стало.
Петр Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при себе имя Ивана Петровича; только мать, тихонько
от мужа, заняла у благочинного и прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего
уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что, бог даст, все устроится и
отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно, богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
Больше всех надоедал Домнушке гонявшийся за ней по пятам Вася Груздев, который толкал ее в спину, щипал и все старался подставить ногу, когда она тащила какую-нибудь посуду. Этот «пристанской разбойник», как окрестила его прислуга, вообще всем надоел. Когда ему наскучило дразнить Сидора Карпыча, он приставал к Нюрочке, и бедная девочка не знала, куда
от него спрятаться. Она спаслась только тем, что
ушла за
отцом в сарайную. Петр Елисеич, по обычаю, должен был поднести всем по стакану водки «из своих рук».
Петр Елисеич неожиданно смутился, помахал платком и торопливо
ушел в свой кабинет, а Нюрочка так и осталась с раскрытым ртом
от изумления. Вообще, что-то случилось, а что — Нюрочка не понимала, и никто ей не мог ничего объяснить. Ей показалось только, что
отец точно испугался, когда она пожаловалась на Домнушку.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему
отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который
от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви
уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
— Передай это… Тыбурцию… Скажи, что я покорнейше прошу его, — понимаешь?.. покорнейше прошу — взять эти деньги…
от тебя… Ты понял?.. Да еще скажи, — добавил
отец, как будто колеблясь, — скажи, что если он знает одного тут… Федоровича, то пусть скажет, что этому Федоровичу лучше
уйти из нашего города… Теперь ступай, мальчик, ступай скорее.
— Вас мне совестно; всё вы около меня, а у вас и без того дела по горло, — продолжает он, — вот
отец к себе зовет… Я и сам вижу, что нужно ехать, да как быть? Ежели ждать — опять последние деньги
уйдут. Поскорее бы… как-нибудь… Главное,
от железной дороги полтораста верст на телеге придется трястись. Не выдержишь.
— Я не встану, не
уйду от вас. Спасите моего
отца!.. Спасите! — говорила она и начала истерически рыдать.
В это время Сусанна Николаевна опять тоже своим чутким ухом услыхала, что
отец Василий вышел
от Егора Егорыча и, должно быть, совсем
ушел.
Катрин изорвала записку
отца и написала таковую
от себя, получив которую управляющий
ушел.
Вслед за тем Егор Егорыч
ушел от него, а
отец Василий направился в свою небольшую библиотеку и заперся там из опасения, чтобы к нему не пришла мать-протопопица с своими глупыми расспросами.
— Да как же-с, я ведь и говорю, что это всякому надо знать, чтобы судить. Дело началось с того, что Дарья Николаевна тогда решилась
от отца уйти.
Оленин вернулся сумерками и долго не мог опомниться
от всего, чтò видел; но к ночи опять нахлынули на него вчерашние воспоминания; он выглянул в окно; Марьяна ходила из дома в клеть, убираясь по хозяйству. Мать
ушла на виноград.
Отец был в правлении. Оленин не дождался, пока она совсем убралась, и пошел к ней. Она была в хате и стояла спиной к нему. Оленин думал, что она стыдится.
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре,
ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец пришел к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал
отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не
от господа бога…
После смерти
отца Андреев поссорился с Соловцовым,
ушел в Москву, попал хористом в общедоступный театр, познакомился с редакциями, стал изредка печататься, потом
от пьянства потерял голос и обратился в хитрованца. В это-то время я его и приютил. В честь любимых им соловцовских собак и взял он свой псевдоним.
Я уже знал
от Петра Платоновича, что пятилетняя Ермолова, сидя в суфлерской будке со своим
отцом, была полна восторгов среди сказочного мира сцены; увлекаясь каким-нибудь услышанным монологом, она, выучившись грамоте, учила его наизусть по пьесе, находившейся всегда у
отца, как у суфлера, и, выучив,
уходила в безлюдный угол старого, заброшенного кладбища, на которое смотрели окна бедного домишки, где росла Ермолова.
Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят, коричневых
от солнца и ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили ему рыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали его по реке во время стоянок, когда Игнат
уходил в город по делам. Мальчик часто слышал, как поругивали его
отца, но не обращал на это внимания и никогда не передавал
отцу того, что слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста...
Ради меня она переменила веру, бросила
отца и мать,
ушла от богатства, и если бы я потребовал еще сотню жертв, она принесла бы их, не моргнув глазом.
И они
ушли. Как-то
ушли. Были, стояли, говорили — и вдруг
ушли. Вот здесь сидела мать, вот здесь стоял
отец — и вдруг как-то
ушли. Вернувшись в камеру, Сергей лег на койку, лицом к стене, чтобы укрыться
от солдат, и долго плакал. Потом устал
от слез и крепко уснул.
И поспешно
ушёл прочь
от дворника, а через несколько минут, не зная, куда девать себя, снова явился в комнате
отца, сменил монахиню и начал чтение.
Прежде всего у них ног уж не было, чтоб бежать, а во-вторых,
от отца с матерью они, наверное, и без ног бы
ушли, потому что те были господа настоящие, и хотя особенно блестящих хозяйственных подвигов не совершали, но любили игру „в каторгу“, то есть с утра до вечера суетились, пороли горячку, гоношили, а стало быть, сумели бы и со стариков „спросить“.
Отец Андроник с Асклипиодотом раза два наведывались к нам, посидели, выпили, но Мухоедов так упорно отмалчивался все время их визита, а я настолько не умел поддержать разговора, что они, кажется, поняли, наконец, печальную истину, переглянулись между собой и, вероятно, решили про себя, что у нас что-нибудь «не ладно», поэтому благоразумно воздержались
от новых посещений.
Уходя от нас в последний раз, о. Андроник с добродушной улыбкой проговорил...
Всем достается, всех перебрал он —
от отца Софьи до Молчалина — и какими меткими чертами рисует он Москву — и сколько из этих стихов
ушло в живую речь!
Но если б
от него
И все
ушли и если б целый мир
Его винил — одна бы я сказала:
Неправда то! Одна бы я осталась
С моим
отцом!
Между прочим он употреблял следующую хитрость: когда
отец его входил в свой постоянно запертый кабинет, в котором помещалась библиотека, и оставлял за собою дверь незапертою, что случалось довольно часто, то Миша пользовался такими благоприятными случаями, прокрадывался потихоньку в кабинет и прятался за ширмы, стоявшие подле дверей; когда же
отец, не заметивши его,
уходил из кабинета и запирал за собою дверь — Миша оставался полным хозяином библиотеки и вполне удовлетворял своей страсти; он с жадностью читал все, что ни попадалось ему в руки, и не помнил себя
от радости.
Келейник
ушел в келейку, построенную в десяти шагах
от входа в пещеры, а
отец Сергий остался один.
Отец Соррини! вот письмо
от бедной.
Лишь только вы
ушли, она явилась в дом наш.
Что нам торопиться, други?..
Он не
уйдет от наших рук наверно.
Пускай придет
отец Соррини сам:
Он нас прислал… пусть он с ним справится;
А из чего нам жертвовать собой!
Матрена. Да все ж надо. И так болтает народ, а тут вдруг
ушел отец, нейдет, благословлять не насмелится. Сейчас прикладать станут. Как заробеешь, сейчас догадываться станут. Ходи тором, не положат вором. А то бежишь
от волка, напхаешься на ведмедя. Пуще всего виду не показывай, не робь, малый, а то хуже вознают.
— Да, тогда думал именно то, что думал. Любил
отца и знал, что любишь. Господи! хоть бы какого-нибудь настоящего, неподдельного чувства, не умирающего внутри моего «я»! Ведь есть же мир! Колокол напомнил мне про него. Когда он прозвучал, я вспомнил церковь, вспомнил толпу, вспомнил огромную человеческую массу, вспомнил настоящую жизнь. Вот куда нужно
уйти от себя и вот где нужно любить. И так любить, как любят дети. Как дети… Ведь это сказано вот тут…
Ольга Петровна. Прямо
от отца и возвращусь сюда! (
Уходит.)
— Я
уйду навсегда из твоего дома! — выкрикивал Цирельман, задыхаясь, и его тонкие, длинные пальцы судорожно рвали ворот лапсердака. — Я
уйду и не призову на твою голову отцовского проклятия, которому внимает сам Иегова; но знай, что со мною
уходит твое счастье и твой спокойный сон. Прощай, Абрам, но запомни навсегда мои последние слова: в тот день, когда твой сын прогонит тебя
от порога, ты вспомнишь о своем
отце и заплачешь о нем…
— Со стариком — ничего, у него молодая жена Мариула, которая
от него
ушла с цыганом, и эта, тоже, Земфира —
ушла. Сначала все пела: «Старый муж, грозный муж! Не боюсь я тебя!» — это она про него, про
отца своего, пела, а потом
ушла и села с цыганом на могилу, а Алеко спал и страшно хрипел, а потом встал и тоже пошел на могилу, и потом зарезал цыгана ножом, а Земфира упала и тоже умерла.
Платонов (хватает себя за голову). Не один я таков, все таковы! Все! Где же люди, боже мой? Я-то каков! Не ходи к ней! Она не твоя! Это чужое добро! Испортишь ее жизнь, исковеркаешь навсегда!
Уйти отсюда! Нет! Буду у ней, буду здесь жить, буду пьянствовать, язычничать… Развратные, глупые, пьяные… Вечно пьяные! Глупая мать родила
от пьяного
отца!
Отец… мать!
Отец… О, чтоб у вас там кости так переворочились, как вы спьяна и сдуру переворочили мою бедную жизнь!
Осип. Чтоб ни
отцу моему, ни матери не увидать царства небесного, коли вру! К генеральше!
От жены
ушел! Догоните его, Александра Ивановна! Нет, нет… Всё пропало! И вы несчастная теперь! (Снимает с плеч ружье.) Она приказала мне в последний раз, а я исполняю в последний раз! (Стреляет в воздух.) Пусть встречает! (Бросает ружье на землю.) Зарежу его, Александра Ивановна! (Перепрыгивает через насыпь и садится на пень.) Не беспокойтесь, Александра Ивановна… не беспокойтесь… Я его зарежу… Не сомневайтесь…
А в гостиной Ниночка тихо рассказывала студенту о том, что было семь лет тому назад. Тогда Николай за одну историю был уволен с несколькими товарищами из Технологического института, и только связи
отца спасли его
от большого наказания. При горячем объяснении с сыном вспыльчивый Александр Антонович ударил его, и в тот же вечер Николай
ушел из дому и вернулся только сегодня. И оба — и рассказчица и слушатель — качали головами и понижали голос, и студент для ободрения Ниночки даже взял ее руку в свою и гладил.
Когда люди умирают, куда они
уходят? А туда, наверное, откуда приходят те люди, которые рождаются. Приходят люди
от бога,
от отца нашей жизни, —
от него всякая жизнь и была, и есть, и будет. И
уходят люди к нему же. Так что в смерти человек только возвращается к тому,
от кого исшел.
— Экая важность, что у него! — возразила девушка, успевшая уже оправиться и даже несколько успокоиться и облегчить себя тем, что
отец так мягко встретил ее. — Что у него, что в другом месте, — не все ли равно? А зачем притесняешь меня? Кабы ты больше уважал мои человеческие права, я бы не
ушла от тебя. А
ушедши, куда же мне было деваться? Конечно, к Полоярову, потому мы друзья с ним.
Все еще есть надежда, авось либо
отец как-нибудь перенесет этот удар, что ушла-то я
от него, а может быть, еще скрою как-нибудь…
Отчего мои
отец с матерью приняли христианство и
ушли от вас?
Я не понимала рокового смысла этих слов. Я не сознавала всего ужаса моей потери. Я просто ничего не чувствовала. Я словно застыла. По окончании похоронного обряда Доуров, сверкая парадным адъютантским мундиром, подошел, предлагая отвезти меня домой.
Уйти от могилы
отца? Разумеется, раззолоченный адъютант не понимал дикости, кощунства подобного предложения…
А тоска так и разливается по бледному лицу ее. Так и гложет у ней сердце… То
отец мерещится, то Самоквасов не сходит с ума.
Уйти хочется, одной остаться, но Варенька ни на шаг
от нее.
Что-то с ним?» — думала она и с нетерпением ждала
отца, чтоб
уйти поскорей
от Дорониных и замкнуться в своей горенке с Аграфеной Петровной.
Только что
ушли Марко Данилыч с Дуней
от Дорониных, воротился с почты Дмитрий Петрович. Прочитали письмо меркуловское и разочли, что ему надо быть дня через три, через четыре. Такой срок Лизавете Зиновьевне показался чересчур длинным, и навернулись у ней на глазах слезы. Заметил это
отец и шутливо спросил...
— Дать тряпку своему
отцу, чтобы он завязал себе губу.
От мух ранка может прикинуться…Свинцовой примочки купи…Только это я и могу посоветовать…Дать тебе еще совет, красавица? Изволь! Возьми своего толстого папашу под ручку и
уходи…Не могу видеть дураков! Избавьте себя
от присутствия судьи неправедного, а мне дайте возможность не беседовать с вами.
Старый профессор собирался на лекцию, но встретил меня очень ласково, наскоро закусил с нами и
ушел, поручив меня попечениям дочери; но бедной девушке было, кажется, совсем не до забот обо мне. Она, видимо, перемогалась и старалась улыбаться
отцу и мне, но
от меня не скрылось, что у нее подергивало губы — и лицо ее то покрывалось смертною бледностию, то по нем выступали вымученные сине-розовые пятна.